А вы могли бы? (What about You?) by Vladimir Mayakovsky

I splintered the landscape of midday

by splashing colours from a tumbler.

I charted on a tray of aspic

the slanting cheekbones of Atlantis.

Upon the scales of an iron turbot,

I found ladies’ lips, aloof.

And you, could you have played a nocturne

using a drainpipe for a flute?

.

by Владимир Владимирович Маяковский
Vladimir Vladimirovich Mayakovsky
(1913)
translation by Maria Enzensberger

Mayakovsky’s poem recited by Veniamin Borisovich Smekhov

Beneath is the original Russian version of the poem in Cyrillic.

А вы могли бы?

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

Advertisement

Тень (Shade) by Anna Akhmatova

What does a certain woman know

about the hour of her death?

Osip Mandelstam

Tallest, most elegant of us, why does memory

Insist you swim up from the years, pass

Swaying down a train, searching for me,

Transparent profile through the carriage-glass?

Were you angel or bird? – how we argued it!

A poet took you for his drinking-straw.

Your Georgian eyes through sable lashes lit

With the same even gentleness, all they saw.

O shade! Forgive me, but clear sky, Flaubert,

Insomnia, the lilacs flowering late,

Have brought you – beauty of the year

’13 – and your unclouded temperate day,

Back to my mind, in memories that appear

Uncomfortable to me now. O shade!

.

.

by Анна Ахматова (Anna Akhmatova)

(1940)

from Седьмая книга (The Seventh Book)

translation by D. M. Thomas

.

.

Beneath is the original version of the poem in Cyrillic.

Тень

Что знает женщина одна о смертном часе?

О. Мандельштам

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,

Зачем всплываешь ты со дна погибших лет,

И память хищная передо мной колышет

Прозрачный профиль твой за стеклами карет?

Как спорили тогда — ты ангел или птица!

Соломинкой тебя назвал поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет.

О тень! Прости меня, но ясная погода,

Флобер, бессонница и поздняя сирень

Тебя — красавицу тринадцатого года —

И твой безоблачный и равнодушный день

Напомнили… А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу. О тень!

In 1940 by Anna Akhmatova

1

When you bury an epoch

You do not sing psalms at the tomb.

Soon, nettles and thistles

Will be in bloom.

And only – bodies won’t wait! –

The gravediggers toil;

And it’s quiet, Lord, so quiet,

Time has become audible.

And one day the age will rise,

Like a corpse in a spring river –

But no mother’s son will recognize

The body of his mother.

Grandsons will bow their heads.

The moon like a pendulum swinging.

And now – over stricken Paris

Silence is winging.

.

.

2

To the Londoners

Shakespeare’s play, his twenty-fourth –

Time is writing it impassively.

By the leaden river what can we,

Who know what such feasts are,

Do, except read Hamlet, Caesar, Lear?

Or escort Juliet to her bed, and christen

Her death, poor dove, with torches and singing;

Or peep through the window at Macbeth,

Trembling with the one who kills from greed –

Only not this one, not this one, not this one,

This one we do not have the strength to read.

.

.

3

Shade

What does a certain woman know
about the hour of her death?
– Osip Mandelstam

Tallest, most elegant of us, why does memory

Insist you swim up from the years, pass

Swaying down a train, searching for me,

Transparent profile through the carriage-glass?

Were you angel or bird? – how we argued it!

A poet took you for his drinking-straw.

Your Georgian eyes through sable lashes lit

With the same even gentleness, all they saw.

O shade! Forgive me, but clear sky, Flaubert,

Insomnia, the lilacs flowering late,

Have brought you – beauty of the year

’13 – and your unclouded temperate day,

Back to my mind, in memories that appear

Uncomfortable to me now. O shade!

.

.

4

I thought I knew all the paths

And precipices of insomnia,

But this is a trumpet-blast

And like a charge of cavalry.

I enter an empty house

That used to be someone’s home,

It’s quiet, only white shadows

In a stranger’s mirrors swim.

And what is that in a mist? –

Denmark? Normandy? Or some time

In the past did I live here,

And this – a new edition

Of moments lost forever.

.

.

5

But I warn you,

I am living for the last time.

Not as a swallow, not as a maple,

Not as a reed nor as a star,

Not as water from a spring,

Not as bells in a tower –

Shall I return to trouble you

Nor visit other people’s dreams

With lamentation.

.

.

by Анна Ахматова (Anna Akhmatova)

(1940)

from Седьмая книга (The Seventh Book)

translation by D. M. Thomas

.

.

Below are the original Russian versions of this verse in Cyrillic.

.

.

1

Август 1940

То град твой, Юлиан!

Вяч. Иванов

.

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Дело не ждет!

И тихо, так, господи, тихо,

Что слышно, как время идет.

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке,—

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

И клонятся головы ниже,

Как маятник, ходит луна.

Так вот — над погибшим Парижем

Такая теперь тишина.

.

.

2

Лондонцам

И сделалась война на небе.

– Апок.

.

Двадцать четвертую драму Шекспира

Пишет время бесстрастной рукой.

Сами участники чумного пира,

Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира

Будем читать над свинцовой рекой;

Лучше сегодня голубку Джульетту

С пеньем и факелом в гроб провожать,

Лучше заглядывать в окна к Макбету,

Вместе с наемным убийцей дрожать,—

Только не эту, не эту, не эту,

Эту уже мы не в силах читать!

.

.

3

Тень

Что знает женщина одна о смертном часе?

О. Мандельштам

.

Всегда нарядней всех, всех розовей и выше,

Зачем всплываешь ты со дна погибших лет,

И память хищная передо мной колышет

Прозрачный профиль твой за стеклами карет?

Как спорили тогда — ты ангел или птица!

Соломинкой тебя назвал поэт.

Равно на всех сквозь черные ресницы

Дарьяльских глаз струился нежный свет.

О тень! Прости меня, но ясная погода,

Флобер, бессонница и поздняя сирень

Тебя — красавицу тринадцатого года —

И твой безоблачный и равнодушный день

Напомнили… А мне такого рода

Воспоминанья не к лицу. О тень!

.

.

4

Уж я ль не знала бессонницы

Все пропасти и тропы,

Но эта как топот конницы

Под вой одичалой трубы.

Вхожу в дома опустелые,

В недавний чей-то уют.

Всё тихо, лишь тени белые

В чужих зеркалах плывут.

И что там в тумане — Дания,

Нормандия или тут

Сама я бывала ранее,

И это — переиздание

Навек забытых минут?

.

.

5

Но я предупреждаю вас,

Что я живу в последний раз.

Ни ласточкой, ни кленом,

Ни тростником и ни звездой,

Ни родниковою водой,

Ни колокольным звоном —

Не буду я людей смущать

И сны чужие навещать

Неутоленным стоном.

Маяковский в 1913 году (Mayakovsky in the Year 1913) by Anna Akhmatova

Although I didn’t know your days of glory

I was present at your tempestuous dawn

and today I’ll take a small step back in history

to remember, as I’m entitled to, times gone.

With every line, your words increased in power!

Unheard of voices gathering in swarms!

Those were no idle hands that threw up such towering

and menacing new forms!

Everything you touched suddenly seemed

somehow altered, different from before,

and whatever you destroyed, remained

that way, and in every syllable the roar

of judgement. Often dissatisfied, alone,

driven on by an impatient fate,

you knew how fast the time was nearing when

you’d leap, excited, joyful, to the fight.

We could hear, as we listened to you read,

the reverberating thunder of the waters

and the downpour squinted angrily as you slid

into your wild confrontations with the city.

Your name, in those days unfamiliar, flashed

like streaks of lightning through the stuffy hall.

It’s with us still today, remembered, cherished

throughout the land, a thundering battle call.

.

.

by Анна Ахматова (Anna Akhmatova)

(1940)

translated by Peter Oram

The poem recited by the actress Vera Voronkova (Вера Воронкова)

Additional information: The subject of this poem is the poet and playwright Vladimir Mayakovsky.

Beneath is the original, Russian, version of the poem in Cyrillic.

Маяковский в 1913 году

.

Я тебя в твоей не знала славе,

Помню только бурный твой расцвет,

Но, быть может, я сегодня вправе

Вспомнить день тех отдаленных лет.

Как в стихах твоих крепчали звуки,

Новые роились голоса…

Не ленились молодые руки,

Грозные ты возводил леса.

Все, чего касался ты, казалось

Не таким, как было до тех пор,

То, что разрушал ты,- разрушалось,

В каждом слове бился приговор.

Одинок и часто недоволен,

С нетерпеньем торопил судьбу,

Знал, что скоро выйдешь весел, волен

На свою великую борьбу.

И уже отзывный гул прилива

Слышался, когда ты нам читал,

Дождь косил свои глаза гневливо,

С городом ты в буйный спор вступал.

И еще не слышанное имя

Молнией влетело в душный зал,

Чтобы ныне, всей страной хранимо,

Зазвучать, как боевой сигнал.

Домби и сын (Dombey and Son) by Osip Mandelstam

The shrillness of the English language

and Oliver’s dejected look

have merged: I see the youngster languish

among a pile of office books.

.

Charles Dickens – ask him; he will tell you

what was in London long ago:

the City, Dombey, assets’ value,

the River Thames’s rusty flow.

.

‘Mid rain and tears and counted money,

Paul Dombey’s curly-haired son

cannot believe that clerks are funny

and laughs at neither joke nor pun.

.

The office chairs are sorry splinters;

each broken farthing put to use,

and numbers swarm in springs and winters,

like bees perniciously let loose.

.

Attorneys study every letter;

in smoke and stench they hone their stings,

and, from a noose, the luckless debtor –

a piece of bast – in silence swings.

.

His foes enjoy their lawful robbing,

lost are for him all earthly boons,

and lo! His only daughter, sobbing,

embraces checkered pantaloons.

.

.

by Осип Эмильевич Мандельштам (Osip Emilyevich Mandelshtam.)

His surname is commonly latinised as Mandelstam)

(1913)

translated by Anatoly Liberman

from the poetry collection камен (Stone)

.

‘This is a hauntingly beautiful lyric, though all the references are wrong; Oliver Twist does not spend a minute in the office, Paul Dombey never deals with his father’s clerks, no one cracks jokes in his presence, no debtor hangs himself in that novel, and the Thames is not Yellow.’

– Anatoly Liberman

The poem recited in Russian by Stanislav Komardin.

Beneath is the original, Russian Cyrillic, version of the poem.

Домби и сын

Когда, пронзительнее свиста,

Я слышу английский язык —

Я вижу Оливера Твиста

Над кипами конторских книг.

.

У Чарльза Диккенса спросите,

Что было в Лондоне тогда:

Контора Домби в старом Сити

И Темзы желтая вода…

.

Дожди и слезы. Белокурый

И нежный мальчик — Домби-сын;

Веселых клэрков каламбуры

Не понимает он один.

.

В конторе сломанные стулья,

На шиллинги и пенсы счет;

Как пчелы, вылетев из улья,

Роятся цифры круглый год.

.

А грязных адвокатов жало

Работает в табачной мгле —

И вот, как старая мочала,

Банкрот болтается в петле.

.

На стороне врагов законы:

Ему ничем нельзя помочь!

И клетчатые панталоны,

Рыдая, обнимает дочь…