Snow is falling, snow is falling. Reaching for the storm’s white stars, Petals of geraniums stretch Beyond the window bars.
Snow is falling, all is chaos, Everything is in the air, The angle of the crossroads, The steps of the back stair.
Snow is falling, not like flakes But as if the firmament In a coat with many patches Were making its descent.
As if, from the upper landing, Looking like a lunatic, Creeping, playing hide-and-seek, The sky stole from the attic.
Because life does not wait, Turn, and you find Christmas here. And a moment after that It’s suddenly New Year.
Snow is falling, thickly, thickly, Keeping step, stride for stride, No less quickly, nonchalantly, Is that time, perhaps, Passing in the street outside?
And perhaps year follows year Like the snowflakes falling Or the words that follow here?
Snow is falling, snow is falling, Snow is falling, all is chaos: The whitened ones who pass, The angle of the crossroads, The dazed plants by the glass.
By Бори́с Леони́дович Пастерна́к (Boris Leonidovich Pasternak) (1957) from Когда разгуляется (When The Weather Clears) translated by Jon Stallworthy and Peter France
Pasternak’s poem read by the actor Александр Феклистов (Aleksandr Vasilyevich Feklistov).
Снег идет
Снег идет, снег идет. К белым звездочкам в буране Тянутся цветы герани За оконный переплет.
Снег идет, и всё в смятеньи, Всё пускается в полет, – Черной лестницы ступени, Перекрестка поворот.
Снег идет, снег идет, Словно падают не хлопья, А в заплатанном салопе Сходит наземь небосвод.
Словно с видом чудака, С верхней лестничной площадки, Крадучись, играя в прятки, Сходит небо с чердака.
Потому что жизнь не ждет. Не оглянешься — и святки. Только промежуток краткий, Смотришь, там и новый год.
Снег идет, густой-густой. В ногу с ним, стопами теми, В том же темпе, с ленью той Или с той же быстротой,
Может быть, проходит время? Может быть, за годом год Следуют, как снег идет, Или как слова в поэме?
Снег идет, снег идет, Снег идет, и всё в смятеньи: Убеленный пешеход, Удивленные растенья, Перекрестка поворот.
I have let my household disperse, My dear ones have long been apart, And a familiar loneliness Fills all of nature and all my heart.
Here I am with you in the lodge. No one walks through the woods these days. As in the old song, undergrowth Has almost hidden the forest ways.
Forlornly, the timber walls Look down on the two of us here. We did not promise to leap obstacles, We shall fall at last in the clear.
We shall sit down from one till three, You with embroidery, I deep In a book, and at dawn shall not see When we kiss each other to sleep.
More richly and more recklessly, Leaves, leaves, give tongue and whirl away, Fill yesterday’s cup of bitterness With the sadness of today.
Impulse, enchantment, beauty! Let’s dissolve in September wind And enter the rustle of autumn! Be still, or go out of your mind!
As the coppice lets slip its leaves, You let your dress slip rustling down And throw yourself into my arms In your silk-tasselled dressing gown.
You are my joy on the brink Of disaster, when life becomes A plague, and beauty is daring, And draws us into each other’s arms.
By Бори́с Леони́дович Пастерна́к (Boris Leonidovich Pasternak) (c.1947 or 1949) from Доктор Живаго (Doctor Zhivago – where it is presented as the work of the titular character) translated by Jon Stallworthy and Peter France
Осень
Я дал разъехаться домашним, Все близкие давно в разброде, И одиночеством всегдашним Полно всё в сердце и природе.
И вот я здесь с тобой в сторожке. В лесу безлюдно и пустынно. Как в песне, стежки и дорожки Позаросли наполовину.
Теперь на нас одних с печалью Глядят бревенчатые стены. Мы брать преград не обещали, Мы будем гибнуть откровенно.
Мы сядем в час и встанем в третьем, Я с книгою, ты с вышиваньем, И на рассвете не заметим, Как целоваться перестанем.
Еще пышней и бесшабашней Шумите, осыпайтесь, листья, И чашу горечи вчерашней Сегодняшней тоской превысьте.
Привязанность, влеченье, прелесть! Рассеемся в сентябрьском шуме! Заройся вся в осенний шелест! Замри или ополоумей!
Ты так же сбрасываешь платье, Как роща сбрасывает листья, Когда ты падаешь в объятье В халате с шелковою кистью.
Ты — благо гибельного шага, Когда житье тошней недуга, А корень красоты — отвага, И это тянет нас друг к другу.
Here in the half-darkness of a basement more musty than melancholy, more soiled than sorrow, streams of dirty laundry flowed together, like ailments towards laboratory doors. Fallen on tablecloth, a cream-colored cowboy shirt lies like a leper in sticky jam, and Li Yu Chan, with his salivating pencil, brings the bill to the sinners and the redeemed. He’ll tear their flaxen body to pieces. A storm of shirt – he’s their ruthless whip! May the laundry sparkle once again in its altered appearance! In the cauldron of farfetched quantity layers of clothing toss and turn gravely, dreams are boiled out of pillowcases, and a shirt’s confession circles in the steam. Kerchiefs swim, cuddled up to them in fear, socks with holes are boiling, and the bleach is laughing like a satyr at the bed sheets’ sleepy bosom. Then with a burn in each hair the laundry is readied for new torments, to be beaten in a fever of cleaning on the steep board of pain. And another torture has been foretold: Margo Ivanova – Yu Chan’s wife, durable to the touch and in character, will iron the laundry at a most hellish pace. Moaning, she bowed the enormous, sinking suns of her breasts that dragged along like a mountain after the iron, her breasts, that have been tried in labor and desire. This wife is a delight, and a child with slanting eyes sucks a lollipop at the crossroads of the races. The laundry has been laundered. The bedbugs aren’t too big. It’s time for Yu Chan to sleep at last. He sleeps. And a created whiteness, born with difficulty from the sticky ooze, descends to him in white-snowed dreams, in the form of childhood, rice, and jasmine. And the laundry’s snow whirls out of the dark, out of the darkest of darks. And the first light, and image of purity, gratefully kisses the parchment of his brow.
by Юрий Александрович Казарновский (Yury Alexandrovich Kazarnovsky) a.k.a Юрий Алексеевич Казарновский (1904 – 1960?) translated by Bradley Jordan
Китайская Прачечная
Здесь в полумглу подвального жилья, Душней тоски, заношенней, чем горе, Стеклись потоки грязного белья, Как недруги к дверям амбулатории. Упав на скатерть, кремовый апаш Лежит в проказе липкого варенья. И Ли Ю-Чан. слюнявя карандаш, Подводит счет грехам и искупленьям! Льняное тело будет он терзать, Гроза рубах, он беспощадный бич их: Пускай белье сумеет засверкать Опять в переиначенных обличьях! В котле надуманной величины Пласты белья ворочаются тяжко. Из наволочек выкинет он сны. И паром вьется исповедь рубашки. Плывут платки, прижавшись в страхе к ним, Кипят носки, заношены до дырок, И заспанную груду простыни Высмеивает щелок, как сатира. Потом с ожогом в каждом волоске Белье идет на новые мученья, Чтоб на крутой и ранящей доске Забиться в лихорадке очищенья. Затем иная мука суждена: Его погладит в самом адском такте Марго Ивановна — Ю-Чанова жена — Добротная на ощупь и характер. На жаркий стол она, кряхтя, склонила Бредущие горой за утюгом Огромные закатные светила Грудей, испытанных восторгом и трудом. Жена отрадна и раскос сынишка, На перекрестке рас сосущий леденец. Белье бело, клопы крупны не слишком, Пора уснуть Ю-Чану, наконец, Он спит. И созданная белизна, Рожденная трудом из липкой тины, К нему исходит в белоснежных снах: В обличьях детства, риса и жасмина. И снег белья кружит из темноты. Из темноты нестирано угарной. И первый свет, как образ Чистоты, Пергамент лба целует благодарно.
Additional information: There is little information about Yuri Kazarnovsky online. Even his date of death, somehow, is uncertain it seems. His patronymic is Alexandrovich but apparently, for a long time, it was mistakenly believed to be Alekseevich – hence why sources might choose to forgo mentioning it.
He was born in Rostov-on-Don. As a student, he was a member of a subversive literary circle called Vremennik and was arrested by the Soviet authorities in 1926/1927. He spent the next four years (1928 to 1932) imprisoned in the Solovki prison camp. His poems of camp life were published in the OGPU-run prison journal “Solovetsky Islands“. He also worked on the construction of the White Sea-Baltic Canal. In 1936 he published his only book Stikhi (lit. ‘Poems’).
Soon after, in 1937, he was caught up in Stalin’s purges, and spent four years in the Kolyma gulag. (As this was between 1938-1942 he was there at the same time as Varlam Shalamov who had begun serving a five year sentence in 1937. I don’t think there is any suggestion they ever met during their sentences, if ever at all, but I note it because Shalamov’s work instantly comes to mind when hearing of Kolyma. There are others who wrote of their experiences in Kolyma but Shalamov’sKolyma Tales is probably the best known account of the gulags there). Kazarnovsky was rehabilitated by the state in 1955 and is believed to have died in 1960.
It is speculated that he was one of the last people to have met the poet Osip Mandelstam, who died in the gulag in 1938. He also worked in the camp in Mariinsk, Siberia. According to Dmitry Likhachev (who may be the source of the inaccurate patronymic due to either mistake or misquotation) Mandelshtam‘s wife, Nadezhda, tried to extract information about her husband from Kazarnovsky but it was in vain. He spent his later years in poverty and addiction, in Tashkent and in Moscow, where he corresponded with a contemporary, the poet Ilya Selvinsky (1899–1968).
Little information about Kazarnovsky’s life has survived. After his work was published in an anthology of poetry by Ogoniok (1989), the scholar D. S. Likhachev stated that he had met the poet while both were incarcerated in the Solovki Gulag from the fall of 1928 to the fall of 1931. However, the Rostov newspaper Komsomolets reported in 1989 that Likhachev was mistaken. Relatives assert that Kazarnovsky was arrested in 1937 and rehabilitated in 1955. The compiler of this anthology met him briefly to express admiration for his only book, Stikhi (Poems) (1934). Kazarnovsky was surprised that anyone knew his poems and seemed distant, as if the hands of death were already embracing him. His poems are filled with stunning, fresh, unforgettable imagery.
Biographical information about Kazarnovsky, p.477, ‘Twentieth Century Russian Poetry’ (1993), compiled by Yevgeny Yevtushenko (ed. Albert C. Todd and Max Hayward) , published by Fourth Estate Limited by arrangement with Doubleday of Bantam Doubleday Dell Publishing Group Inc.
For anyone looking for more of Kazarnovsky‘s poems here are translations by Boris Dralyuk of The Stroll and The Tram.
As it promised without deception the sun burst through early in the morning with a slanting saffron strip from the curtain to the divan.
It covered with a hot ochre the neighbouring forest, the houses of the village, my bed, the damp pillow and the edge of the wall behind the book shelf.
I remembered why the pillow was damp. I dreamed that you came one after the other through the forest to see me off.
You walked in a crowd, separately and in pairs, suddenly somebody remembered that today is the sixth of August Old Style, the Transfiguration of the Lord.
Usually a light without a flame comes out on that day from Mount Tabor, and the autumn, clear as a sign, rivets gazes to itself.
And you went through the thin, beggarly, naked, trembling alder thicket into the ginger-red cemetery copse which glowed like a honey cake.
The imposing sky neighboured the treetops that had fallen silent, and the distance echoed and called with the long drawn out voices of the cocks.
In the forest like a public land surveyor death stood in the middle of the graveyard, looking at my dead pale face so as to dig a grave the right length.
Everyone physically sensed a quiet voice close by. It was my former prophetic voice that resounded untouched by decay.
‘Farewell, azure of the Transfiguration, and gold of the second Salvation. Soften with a woman’s final caress the bitterness of my fateful hour.
Farewell, years of hardship, we will say farewell to the woman throwing down a challenge to the abyss of humiliation! I am your battlefield.
Farewell, spread out sweep of the wing, free stubbornness of flight, and the image of the world, presented in the word, and creation, and miracle-working.’
By Бори́с Леони́дович Пастерна́к (Boris Leonidovich Pasternak) (1953) from До́ктор Жива́го (Doctor Zhivago) translated by Richard McKane
Additional information: The poem is featured in the novel До́ктор Жива́го (Doctor Zhivago) as if written by it’s protagonist Yuri Zhivago.
The poem read by Александр Феклистов (Aleksandr Fleklistov).
Август
Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора, И осень, ясная, как знаменье, К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, Нагой, трепещущий ольшаник В имбирно-красный лес кладбищенский, Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами Соседствовало небо важно, И голосами петушиными Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею Стояла смерть среди погоста, Смотря в лицо мое умершее, Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины, Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я – поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство».
1953 г.
A 1954 recording of Boris Pasternak himself reading the poem.
From street to street with sovereign stride… – Who’s there? Don’t try to hide! But it’s only the wind playing with the red banner ahead.
Cold, cold, cold drifts of snow. – Who’s there? No hiding now! But it’s only a starving hound limping along behind.
Get lost, you mangy cur – or we’ll tickle you with our bayonets. This is the last of you, old world – soon we’ll smash you to bits.
The mongrel wolf is baring his fangs – it’s hard to scare him away. He’s drooping his tail, the bastard waif… – Hey, you there, show your face!
Who is it waving our red banner? Wherever I look – it’s dark as pitch! Who is it flitting from corner to corner always out of our reach? […]
Crack-crack-crack! And the only answer is echoes from house to house. Only the whirlwind’s long laughter criss-crossing the snows.
Crack-crack-crack! Crack-crack-crack!
From street to street with sovereign stride, a hungry cur behind them… While bearing a blood-stained banner, blizzard-invisible, bullet-untouchable, tenderly treading through snow-swirls, hung with threads of snow-pearls, crowned with white haloes of roses – who, who else but Jesus Christ?
.
by Александр Александрович Блок (Alexander Alexandrovich Blok) (1918) translated by Robert Chandler
.
The poem recited in full by the actor Boris Khmelnitsky in 1977
The above translation covers only the twelfth stanza of the poem which is presented in full below in its original Cyrillic form.
Двенадцать
1 Черный вечер. Белый снег. Ветер, ветер! На ногах не стоит человек. Ветер, ветер — На всем Божьем свете!
Завивает ветер Белый снежок. Под снежком — ледок. Скользко, тяжко, Всякий ходок Скользит — ах, бедняжка!
От здания к зданию Протянут канат. На канате — плакат: «Вся власть Учредительному Собранию!» Старушка убивается — плачет, Никак не поймет, что значит, На что такой плакат, Такой огромный лоскут? Сколько бы вышло портянок для ребят, А всякий — раздет, разут…
Старушка, как курица, Кой-как перемотнулась через сугроб. — Ох, Матушка-Заступница! — Ох, большевики загонят в гроб!
Ветер хлесткий! Не отстает и мороз! И буржуй на перекрестке В воротник упрятал нос.
А это кто? — Длинные волосы И говорит вполголоса: — Предатели! — Погибла Россия! Должно быть, писатель — Вития…
А вон и долгополый — Сторонкой — за сугроб… Что нынче невеселый, Товарищ поп?
Помнишь, как бывало Брюхом шел вперед, И крестом сияло Брюхо на народ?
Вон барыня в каракуле К другой подвернулась: — Ужь мы плакали, плакали… Поскользнулась И — бац — растянулась!
Ай, ай! Тяни, подымай!
Ветер веселый И зол, и рад. Крутит подолы, Прохожих косит, Рвет, мнет и носит Большой плакат: «Вся власть Учредительному Собранию»… И слова доносит:
… И у нас было собрание… … Вот в этом здании… … Обсудили — Постановили: На время — десять, на ночь — двадцать пять… … И меньше — ни с кого не брать… … Пойдем спать…
Поздний вечер. Пустеет улица. Один бродяга Сутулится, Да свищет ветер…
Эй, бедняга! Подходи — Поцелуемся…
Хлеба! Что впереди? Проходи!
Черное, черное небо.
Злоба, грустная злоба Кипит в груди… Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди В оба!
2 Гуляет ветер, порхает снег. Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни, Кругом — огни, огни, огни…
В зубах — цыгарка, примят картуз, На спину б надо бубновый туз!
Свобода, свобода, Эх, эх, без креста!
Тра-та-та!
Холодно, товарищи, холодно!
— А Ванька с Катькой — в кабаке… — У ей керенки есть в чулке!
— Ванюшка сам теперь богат… — Был Ванька наш, а стал солдат!
Трах, тарарах-тах-тах-тах-тах! Вскрутился к небу снежный прах!..
Лихач — и с Ванькой — наутек… Еще разок! Взводи курок!..
Трах-тарарах! Ты будешь знать,
Как с девочкой чужой гулять!..
Утек, подлец! Ужо, постой, Расправлюсь завтра я с тобой!
А Катька где? — Мертва, мертва! Простреленная голова!
Что Катька, рада? — Ни гу-гу… Лежи ты, падаль, на снегу!
Революцьонный держите шаг! Неугомонный не дремлет враг!
7 И опять идут двенадцать, За плечами — ружьеца. Лишь у бедного убийцы Не видать совсем лица…
Все быстрее и быстрее Уторапливает шаг. Замотал платок на шее — Не оправиться никак…
— Что, товарищ, ты не весел? — Что, дружок, оторопел? — Что, Петруха, нос повесил, Или Катьку пожалел?
— Ох, товарищи, родные, Эту девку я любил… Ночки черные, хмельные С этой девкой проводил…
— Из-за удали бедовой В огневых ее очах, Из-за родинки пунцовой Возле правого плеча, Загубил я, бестолковый, Загубил я сгоряча… ах!
— Ишь, стервец, завел шарманку, Что ты, Петька, баба что ль? — Верно, душу наизнанку Вздумал вывернуть? Изволь! — Поддержи свою осанку! — Над собой держи контроль!
— Не такое нынче время, Чтобы няньчиться с тобой! Потяжеле будет бремя Нам, товарищ дорогой!
И Петруха замедляет Торопливые шаги…
Он головку вскидавает, Он опять повеселел…
Эх, Эх! Позабавиться не грех!
Запирайте етажи, Нынче будут грабежи!
Отмыкайте погреба — Гуляет нынче голытьба!
8 Ох ты, горе-горькое! Скука скучная, Смертная!
Ужь я времячко Проведу, проведу…
Ужь я темячко Почешу, почешу…
Ужь я семячки Полущу, полущу…
Ужь я ножичком Полосну, полосну!..
Ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку За зазнобушку, Чернобровушку…
Упокой, Господи, душу рабы Твоея…
Скучно!
9 Не слышно шуму городского, Над невской башней тишина, И больше нет городового — Гуляй, ребята, без вина!
Стоит буржуй на перекрестке И в воротник упрятал нос. А рядом жмется шерстью жесткой Поджавший хвост паршивый пес.
Стоит буржуй, как пес голодный, Стоит безмолвный, как вопрос. И старый мир, как пес безродный, Стоит за ним, поджавши хвост.
10 Разыгралась чтой-то вьюга, Ой, вьюга́, ой, вьюга́! Не видать совсем друг друга За четыре за шага!
Снег воронкой завился, Снег столбушкой поднялся…
— Ох, пурга какая, Спасе! — Петька! Эй, не завирайся! От чего тебя упас Золотой иконостас? Бессознательный ты, право, Рассуди, подумай здраво — Али руки не в крови Из-за Катькиной любви? — Шаг держи революцьонный! Близок враг неугомонный!
Вперед, вперед, вперед, Рабочий народ!
11 … И идут без имени святого Все двенадцать — вдаль. Ко всему готовы, Ничего не жаль…
Их винтовочки стальные На незримого врага… В переулочки глухие, Где одна пылит пурга… Да в сугробы пуховые — Не утянешь сапога…
В очи бьется Красный флаг.
Раздается Мерный шаг.
Вот — проснется Лютый враг…
И вьюга́ пылит им в очи Дни и ночи Напролет…
Вперед, вперед, Рабочий народ!
12 … Вдаль идут державным шагом… — Кто еще там? Выходи! Это — ветер с красным флагом Разыгрался впереди…
Впереди — сугроб холодный, — Кто в сугробе — выходи!.. Только нищий пес голодный Ковыляет позади…
— Отвяжись ты, шелудивый, Я штыком пощекочу! Старый мир, как пес паршивый, Провались — поколочу!
— Кто там машет красным флагом? — Приглядись-ка, эка тьма! — Кто там ходит беглым шагом, Хоронясь за все дома?
— Все равно, тебя добуду, Лучше сдайся мне живьем! — Эй, товарищ, будет худо, Выходи, стрелять начнем!
Трах-тах-тах! — И только эхо Откликается в домах… Только вьюга долгим смехом Заливается в снегах…
Трах-тах-тах! Трах-тах-тах…
… Так идут державным шагом — Позади — голодный пес, Впереди — с кровавым флагом, И за вьюгой невидим, И от пули невредим, Нежной поступью надвьюжной, Снежной россыпью жемчужной, В белом венчике из роз — Впереди — Исус Христос.
Rambling At The Bridge Head 
You must be logged in to post a comment.