The waves run up the shore and fall back. I run up the approaches of God and fall back. The breakers return reaching a little further, gnawing away at the main land. They have done this thousands of years, exposing little by little the rock under the soil’s face. I must imitate them only in my return to the assault, not in their violence. Dashing my prayers at him will achieve little other than the exposure of the rock under his surface. My returns must be made on my knees. Let despair be known as my ebb-tide; but let prayer have its springs, too, brimming, disarming him; discovering somewhere among his fissures deposits of mercy where trust may take root and grow.
As it promised without deception the sun burst through early in the morning with a slanting saffron strip from the curtain to the divan.
It covered with a hot ochre the neighbouring forest, the houses of the village, my bed, the damp pillow and the edge of the wall behind the book shelf.
I remembered why the pillow was damp. I dreamed that you came one after the other through the forest to see me off.
You walked in a crowd, separately and in pairs, suddenly somebody remembered that today is the sixth of August Old Style, the Transfiguration of the Lord.
Usually a light without a flame comes out on that day from Mount Tabor, and the autumn, clear as a sign, rivets gazes to itself.
And you went through the thin, beggarly, naked, trembling alder thicket into the ginger-red cemetery copse which glowed like a honey cake.
The imposing sky neighboured the treetops that had fallen silent, and the distance echoed and called with the long drawn out voices of the cocks.
In the forest like a public land surveyor death stood in the middle of the graveyard, looking at my dead pale face so as to dig a grave the right length.
Everyone physically sensed a quiet voice close by. It was my former prophetic voice that resounded untouched by decay.
‘Farewell, azure of the Transfiguration, and gold of the second Salvation. Soften with a woman’s final caress the bitterness of my fateful hour.
Farewell, years of hardship, we will say farewell to the woman throwing down a challenge to the abyss of humiliation! I am your battlefield.
Farewell, spread out sweep of the wing, free stubbornness of flight, and the image of the world, presented in the word, and creation, and miracle-working.’
By Бори́с Леони́дович Пастерна́к (Boris Leonidovich Pasternak) (1953) from До́ктор Жива́го (Doctor Zhivago) translated by Richard McKane
Additional information: The poem is featured in the novel До́ктор Жива́го (Doctor Zhivago) as if written by it’s protagonist Yuri Zhivago.
The poem read by Александр Феклистов (Aleksandr Fleklistov).
Август
Как обещало, не обманывая, Проникло солнце утром рано Косою полосой шафрановою От занавеси до дивана.
Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую, И край стены за книжной полкой.
Я вспомнил, по какому поводу Слегка увлажнена подушка. Мне снилось, что ко мне на проводы Шли по лесу вы друг за дружкой.
Вы шли толпою, врозь и парами, Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня Шестое августа по старому, Преображение Господне.
Обыкновенно свет без пламени Исходит в этот день с Фавора, И осень, ясная, как знаменье, К себе приковывает взоры.
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский, Нагой, трепещущий ольшаник В имбирно-красный лес кладбищенский, Горевший, как печатный пряник.
С притихшими его вершинами Соседствовало небо важно, И голосами петушиными Перекликалась даль протяжно.
В лесу казенной землемершею Стояла смерть среди погоста, Смотря в лицо мое умершее, Чтоб вырыть яму мне по росту.
Был всеми ощутим физически Спокойный голос чей-то рядом. То прежний голос мой провидческий Звучал, не тронутый распадом:
«Прощай, лазурь преображенская И золото второго Спаса Смягчи последней лаской женскою Мне горечь рокового часа.
Прощайте, годы безвременщины, Простимся, бездне унижений Бросающая вызов женщина! Я – поле твоего сражения.
Прощай, размах крыла расправленный, Полета вольное упорство, И образ мира, в слове явленный, И творчество, и чудотворство».
1953 г.
A 1954 recording of Boris Pasternak himself reading the poem.
What hundreds of buds – gluey, blurry – stuck on twigs like cigarette-butts! April is kindled. The park sends out a mood of maturity, woods shout back.
And the forest’s neck is tightly noosed by feathered throats – a buffalo netted, groaning the way a cathedral organ, steel gladiator, groans in sonatas.
Poetry! Be a Greek sponge with suckers – I’ll pull you down on the damp green plank of a garden bench beneath all this sticky foliage – grow
lush frills and enormous fringes, drink clouds in, absorb ravines. And, poetry, at night I’ll squeeze you out to the health of thirsting paper.
.
by Бори́с Леони́дович Пастерна́к (Boris Leonidovich Pasternak) (1916) from Over the Barriers translated by Angela Livingstone
.
Additional information: Not to be confused with the other Spring poem by Pasternak from the collection Themes and Variations. This is an alternative translation to that of Jon Stallworthy and Peter France of the same poem. This translation only covers the first part of the poem but below is the full original version in Cyrillic.
.
Весна
1
Что почек, что клейких заплывших огарков Налеплено к веткам! Затеплен Апрель. Возмужалостью тянет из парка, И реплики леса окрепли.
Лес стянут по горлу петлею пернатых Гортаней, как буйвол арканом, И стонет в сетях, как стенает в сонатах Стальной гладиатор органа.
Поэзия! Греческой губкой в присосках Будь ты, и меж зелени клейкой Тебя б положил я на мокрую доску Зеленой садовой скамейки.
Расти себе пышные брыжжи и фижмы, Вбирай облака и овраги, А ночью, поэзия, я тебя выжму Во здравие жадной бумаги.
2
Весна! Не отлучайтесь Сегодня в город. Стаями По городу, как чайки, Льды раскричались, таючи.
Земля, земля волнуется, И катятся, как волны, Чернеющие улицы,- Им, ветреницам, холодно.
По ним плывут, как спички, Сгорая и захлебываясь, Сады и электрички,- Им, ветреницам, холодно.
От кружки плывут, как спички, Сгорая и захлебываясь, Сады и электрички,- Им, ветреницам, холодно.
От кружки синевы со льдом, От пены буревестников Вам дурно станет. Впрочем, дом Кругом затоплен песнью.
И бросьте размышлять о тех, Кто выехал рыбачить. По городу гуляет грех И ходят слезы падших.
3
Разве только грязь видна вам, А не скачет таль в глазах? Не играет по канавам – Словно в яблоках рысак?
Разве только птицы цедят, В синем небе щебеча, Ледяной лимон обеден Сквозь соломину луча?
Оглянись, и ты увидишь До зари, весь день, везде, С головой Москва, как Китеж,- В светло-голубой воде.
Отчего прозрачны крыши И хрустальны колера? Как камыш, кирпич колыша, Дни несутся в вечера.
Город, как болото, топок, Струпья снега на счету, И февраль горит, как хлопок, Захлебнувшийся в спирту.
Белым пламенем измучив Зоркость чердаков, в косом Переплете птиц и сучьев – Воздух гол и невесом.
В эти дни теряешь имя, Толпы лиц сшибают с ног. Знай, твоя подруга с ними, Но и ты не одинок.
Rambling At The Bridge Head 
You must be logged in to post a comment.